Неточные совпадения
— Мы люди привышные! — говорили одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех в кучу
сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного
слова не молвим!
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не было ни жестокого
слова, ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения.
Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои
слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени,
сложил руки на груди и замолк.
Он вытянул шею к двери в зал, откуда глухо доносился хриплый голос и кашель. Самгин сообразил, что происходит нечто интересное, да уже и неловко было уйти. В зале рычал и кашлял Дьякон; сидя у стола, он
сложил руки свои на груди ковшичками, точно умерший, бас его потерял звучность, хрипел, прерывался глухо бухающим кашлем; Дьякон тяжело плутал в
словах, не договаривая, проглатывая, выкрикивая их натужно.
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу,
сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько
слов, которые Клим принимал как ее
слова.
Он боялся сказать
слово, боялся пошевелиться, стоял,
сложив руки назад, прислонясь к дереву. Она ходила взад и вперед торопливыми, неровными шагами. Потом остановилась и перевела дух.
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг,
складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом деле что-то есть… документы… одним
словом — если у тебя есть что мне сказать, то не говори; ради Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем… как можно дольше не говори…
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие
слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве
сложила пред ним руки.
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом
слове про обед,
сложило с себя решительный гнев при упоминании о Матрене и приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? — у Денкера, — видно, что-нибудь хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем письма, вынул карандаш и писал.
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться ни в чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете,
сложите на колена ваши руки и дадите
слово не поднимать их.
Привалившись ко мне сухим, складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях
словами крепкими и тяжелыми,
складывая их одно с другим легко и ловко.
Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних
словах Павла вдруг остановился перед ним и,
сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами...
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее
слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр
сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.
—
Сложите два перста… вот таким вот образом, и подымите их вверх. Теперь повторяйте за мною
слова торжественной военной присяги.
— Половина десятого, — возгласил он тихим голосом и,
сложив принесенное платье в углу на стуле, поднес на тарелке записку, маленькую бумажку, незапечатанную, с двумя строчками карандашом. Пробежав эти строки, Николай Всеволодович тоже взял со стола карандаш, черкнул в конце записки два
слова и положил обратно на тарелку.
— Масоны могут узнавать друг друга трояким способом, из коих каждый действует на особое чувство: на зрение — знак, на слух —
слово, на осязание — прикосновение. Знак состоит в следующем: брат, желающий его сделать другому брату,
складывает большие пальцы и указательные так, чтобы образовать треугольник.
Нет, он плохо понимал. Жадно ловил её
слова,
складывал их ряды в памяти, но смысл её речи ускользал от него. Сознаться в этом было стыдно, и не хотелось прерывать её жалобу, но чем более говорила она, тем чаще разрывалась связь между её
словами. Вспыхивали вопросы, но не успевал он спросить об одном — являлось другое и тоже настойчиво просило ответа. В груди у него что-то металось, стараясь за всем поспеть, всё схватить, и — всё спутывало. Но были сегодня в её речи некоторые близкие, понятные мысли.
Но от этих мелких чёрненьких
слов, многократно перечёркнутых, видимо писанных наспех, веяло знакомым приятным теплом её голоса и взгляда. Прочитав письмо ещё раз, он вспомнил что-то, осторожно, концами пальцев
сложил бумагу и позвал...
Я взял монету, еще раз согнул ее, пирожком
сложил и отдал Балабурде, не проронив ни
слова. Это произвело огромный эффект и сделало меня равноправным.
Ярль Торгнир взглянул на нее и со слезами послал птичке
слово: «Утешь меня, добрая птичка!» И ласточка крылья
сложила и, над его головой пролетев, уронила ему русый волос… золотой как горючий янтарь волосок, а длиной в целый рост человека…
Я очень помню, что никак не мог растолковать моей шестилетней ученице, как
складывать целые
слова.
Однако ничего подобного пока мне не предстояло, — напротив, случай, или как там ни называть это, продолжал вить свой вспыхивающий шнур,
складывая его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, — а, как я сказал, помещение было без двери, — ее заменял сводчатый широкий проход, — несколько человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор, непонятный, но интересный, — вернее, он был понятен, но я не знал, о ком речь.
Слова были такие...
— Да так — разбойничья, и все тут.
Сложил эту песню разбойник Светлов, когда по Енисейским горам скрывался. Одно
слово: разбойничья песня, ее по всем приискам поют. Этот самый Светлов был силищи непомерной, вроде как медведь. Медные пятаки пальцами свертывал, подковы, как крендели, ломал. Да… А только Светлов ни единой человеческой души не загубил, разбоем одним промышлял.
С этими
словами он перевернулся на другой бок и решился выходить из берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло в лесу как по маслу. Майор спал, а мужики приносили поросят, кур, меду и даже сивухи и
складывали свои дани у входа в берлогу. В указанные часы майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.
Напротив, Загоскину большого труда стоит изображение лиц, которые говорят хотя русскими
словами, но думают и
складывают речь свою не совсем по-русски, так что в этих изображениях он уступает многим нашим писателям: русский дух и склад речи проступают у него там, где они неуместны.
В сумраке души, в памяти, искрами вспыхивали разные
слова, кружились, как пчелы, одни исчезали, другие соединялись живою цепью,
слагали песню — Симе было жутко и приятно, тихая радость ласкала сердце.
Мне кажется, что он говорит всё с большим трудом. Тяжело сидеть рядом с ним. Все его
слова — вялые, жёваные, добывает он их как бы с верху души и
складывает одно с другим лениво, косо, неладно. И я думаю, что подо всем, что он говорит, легло что-то чёрное, страшное, он боится задеть эту тяжесть, от неё неподвижны его тёмные глаза и так осунулось худое, заросшее жёстким волосом лицо.
О Кузмине в Москве шли легенды. О каждом поэте идут легенды, и
слагают их всё та же зависть и злостность. Припев к
слову Кузмин был “жеманный, мазаный”.
Взговорит ли Вольга таковы
слова:
«А и как тя, мужик, звать по имени —
Величать тебя как по изотчеству!»
Говорит ли мужик таковы
слова:
«А я ржи напашу, во скирды
сложу,
Домой выволоку, дома вымолочу.
Молчала Дуня,
складывая в сердце своем
слова Марьи Ивановны.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в
слове ее, —
сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно будет ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет ни капельки.
— Нет, я поеду, — сказала больная, подняла глаза к небу,
сложила руки и стала шептать несвязные
слова. — Боже мой! за что же? — говорила она, и слезы лились сильнее. Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больно и тесно, в небе, в полях и по дороге было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла, ни чаще, ни реже, а все так же сыпалась на грязь дороги, на крыши, на карету и на тулупы ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, мазали и закладывали карету.
Теперь
слова лились фонтаном изо рта побледневшей не менее Дуни Дорушки. Девочка тряслась, как в лихорадке, стоя между надзирательницей и вконец уничтоженной маленькой подругой. Она молитвенно
складывала ручонки, протягивая их к Павле Артемьевне, а большие, обычно живые карие глазки Дорушки без
слов добавляли мольбу.
Произнеся это
слово в форме хриплого, прерывистого вздоха, ямщик вышел и немного погодя внес другой тюк, поменьше, затем еще раз вышел и на этот раз внес почтальонную саблю на широком ремне, похожую фасоном на тот длинный плоский меч, с каким рисуется на лубочных картинках Юдифь у ложа Олоферна.
Сложив тюки вдоль стены, он вышел в сени, сел там и закурил трубку.
Одним
словом, это было доброе, чудное лицо, о котором я не буду говорить более — как потому, что рискую никогда не кончить с этим описанием, так и потому, что вижу теперь перед собою этот священный для меня лик, с застенчивой скромностью запрещающий мне
слагать ему мои ничтожные хвалы.
Один англичанин решил разобрать у себя в саду кирпичную стену, остаток прежней оранжереи. Сын его просил сделать это непременно при нем. Отец дал ему
слово. Но, когда пришли рабочие, он забыл про свое обещание, и стену разобрали в отсутствие сына. Сын напомнил отцу про данное ему
слово. Тогда отец велел опять
сложить стену и разобрать ее в присутствии сына. Отцу говорили...
И вот, когда на зов мой явились города и народы, когда каждый из них принес мне по одной букве для божественной поэмы, я не мог даже
сложить этих разнородных букв в одно гармоническое
слово.
При этих
словах Кропотов очнулся; он посмотрел на друга с сожалением, будто хотел сказать: зачем шлют тебя? Потом взял бумагу, которую писал,
сложил ее бережно, перекрестился и, отдавая ее Полуектову, примолвил...
Время терялось, в самой шайке обнаружились раздоры; многие хотели продолжать путь, но лишь с тем, чтобы
сложить в Лиозно оружие. Паны начали кричать, ссориться, ругаться и бранные
слова обильно посыпались на довудца; ему говорили, что он умеет только мучить какими-то порядками, бродя по болотам, а не знает как провести дружину и соединиться с другими партиями.
— Однако Литва-то оставила в вас недобрые семена свои, — семена лжи и непризнательности. Не вы ли прислали сановника Назария и вечевого дьяка Захария назвать князя нашего государем своим и после отреклись от собственных
слов своих? Не вы ли окропили площади своего города кровью мужей знаменитых, которых чтил сам Иоанн Васильевич? Не вы ли думали снова предаться литвинам? Теперь разделывайтесь же с оружием нашим, или
сложите под него добровольно свои выи, одно это спасет вас.
И застыл,
сложив руки на груди, обратив глаза в сторону, где должны были находиться те. И было в этом коротеньком
слове много: и последнее прощание, и глухой вызов, и бесповоротная, злая решимость бороться со всеми, даже со своими, и немного, совсем немного тихой жалобы.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих
словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин,
сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, чтò первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, чтò скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Какие
сложу я
слова и где найду в груди моей голос?» Но когда она вошла в виноградный сад, то увидала, что ей здесь нет уже и места.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе,
сложив кисти рук вместе пред животом и немного согнувшись. Исхудалое с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых
словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было на двух листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он
сложил его не читая и опять прочел письмо отца, кончавшееся
словами: «скачи в Корчеву и исполни!»